Седьмое заседание Научного семинара Школы философии и культурологии

На седьмом заседании Научного семинара Школы философии и культурологии НИУ ВШЭ Арсений Дмитриевич Куманьков представил свою  книгу «Современные классики теории справедливой войны: М. Уолцер, Н. Фоушин, Б. Оренд, Дж. МакМахан». В ходе обсуждения участники семинара разбирались, как относятся к этим теориям сами военные, что роднит теорию справедливой войны с поваренной книгой, и как использовать имя Карла Шмитта в миротворческих целях. 

Запись семинара можно увидеть здесь.

Сочетание «справедливая война» неоднозначно. Начиная свой доклад, Арсений Дмитриевич упомянул настороженную реакцию русскоязычных респондентов в применении этой конструкции, в том числе и к Великой Отечественной войне. Возможно, идею just war было бы удачнее переводить как «оправданную войну», не привнося тем самым слишком глубоких моральных коннотаций. И все же традиционный выбор сделан в пользу понятия справедливости. А участникам семинара предстало на практике убедиться, сколь горячие сомнения это может порождать.

В докладе Арсений Дмитриевич представил историю становления понятия «справедливой войны». Начав с Аристотеля, он выделил несколько ключевых этапов в западной мысли о just war. Во-первых, это влиятельная христианская традиция (Амвросий Медиоланский, Августин). В ней война воспринимается как служение, возвращающее отпадших грешников к Богу. Это парадигма наказания и греха: хотя грешен каждый человек, не все грешны равно, и тот, кто ближе к Богу, призван «возвращать» того, кто отпал от Бога сильнее. Такая трактовка уводит войну далеко от идеи тотального истребления, в ней силен примиряющий аспект. Цель -  общая виктория, объединяющая мудрого правителя с поверженным грешником, победа справедливости над несправедливостью.

В Новое время концепция трансформируется в крепнущем дискурсе естественного и международного права. Война  все активнее понимается как инструмент, который могут использовать государства для защиты суверенитета. Мотив наказания сменяется децизионистским мотивом решения проблем.

Современную стадию теорий справедливой войны докладчик связан с книгой Майкла Уолцера Just and Unjust Wars (1977), сравнив ее значение с «Теорией справедливости» Ролза. Хотя книга Уолцера неидеальна и не может считаться, к примеру, хорошим учебником по теории справедливой войны, появившись в нужное время, она оформила соответствующий дискурс. Подобно тому, как немыслимо сейчас говорить о справедливости, не вспоминая Ролза, несмотря на весь объем накопленной критики в его адрес, современные дискуссии о справедливой войне организуются вокруг книги Уолцера.

Уолцер сохраняет идею о войне как инструменте государств, но привносит туда либеральные аргументы. Целью становится уже не защита как такового суверенитета, а осуществление прав граждан. Парадигма Уолцера часто называется парадигмой национальной обороны, поскольку базовым критерием справедливой войны становится именно ее оборонительный характер. Тем не менее, Уолцер поднимает и проблему гуманитарных катастроф за пределами территории, признавая недопустимым пассивное ожидание, когда соседние государства начинают допускать, например, геноцид.

Но является ли такое гуманитарное вмешательство правом или обязанностью? Как учитывать требование пропорциональности? С одной стороны, едва ли следует бросать ядерную бомбу всякий раз, когда сопротивление серьезно, с другой  - Уолцер допускает «чрезвычайные ситуации» (главный пример – война с нацизмом), когда, в случае сомнительности победы без крайних средств, соблюдение четких пропорций может быть нарушено.

Вокруг вопросов, поставленных Уолцером, координировались последующие классики современной теории справедливой войны. Так, Н.Фоушин предложил учитывать многообразие сил, претендующих на право ведения войны: это уже не только средство государства. Именно Фоушину принадлежит термин «асимметричной» войны в столкновении государств и повстанческих групп. Б. Оренд расширяет традиционную проблематику справедливой войны понятием jus post bellum, указывая, что тема не исчерпывается правилами вступления в войну и ее ведения. Привлекая, в частности, кантовскую аргументацию, Оренд апеллирует к ответственности победителя за последующее обустройство, помощь в реставрации политической жизни побежденных.  Наконец, Дж. МакМахан претендует на ревизию концепции Уолцера. Основной точкой анализа уже должен стать индивид как таковой. Справедливость не может существовать в нарушении прав человека, и это относится и к справедливой войне. Нужно спрашивать, как война сказывается на конкретном индивиде, ставить с максимальной серьезностью вопрос о моральности убийства, не спеша с классическим объяснением, что в исключительной ситуации, коей является война, оно допустимо.

Сомневаясь в том, что всякая война оправдывает морально убийство противника, МакМахан доходит до критики идеи морального равенства комбатантов. Моральный статус солдат тесно связан с тем, справедлива ли с их стороны война, которую они ведут.

С этого положения начал свое выступление оппонент докладчика, профессор Б.Н.Кашников.  Он упомянул о своем опыте взаимодействия с военными, у которых книга МакМахана вызвала бурное осуждение, поскольку фактически приравнивала солдата к палачу. Борис Николаевич особенно подчеркнул, что Уолцер и Фоушин придерживались в целом другой парадигмы, хотя появление парадигмы прав человека исторически вытекало и из их рассуждений. У МакМахана справедливость войны приближается к установлению режима прав человека во всем мире, что открывает дорогу милитаризму, эсхатологизму, или даже манихейству, коль скоро мир разделяется на две морально неравные стороны. Б.Н. Кашников вспомнил статью сербского философа Дж. Бабича, проясняющую возможное напряжение между православием и теорией справедливой войны, отчасти сохраняющееся в славянских культурах. Стремление назвать войну справедливой может скрывать некоторую хитрость, попытку заранее привлечь Бога на свою сторону.

***

Доклад и комментарии вызвали бурный отклик. В первой части обсуждения дискуссия активно развивалась вокруг предложенного в ходе доклада образа поваренной книги, с которой можно было бы «сверяться» по пунктам,  справедлива ли война (в основном, ретроспективно). Так, А.В. Михайловский поинтересовался, есть ли надежда, что книгу докладчика будут читать «как поваренную» в современных военных учреждениях России (в ответ докладчик отметил невысокую скорость трансформации военных программ и невысокое число часов военной этики в их отечественных вариантах), а Р.В. Гуляев спросил, как все же этой книгой пользоваться? Ведь охватить как справедливую всю войну в целом сложно – а любой конкретный конфликт, рассмотренный во всей полноте, наверняка будет включать какие-то локальные неправовые решения. Присоединяясь к проблеме конкретных вердиктов, М.Ю. Кречетова поставила вопрос, какие войны из истории России и СССР можно назвать справедливыми.

Докладчик избрал для ответа ту часть Второй мировой войны, которая называется Великой Отечественной, что вызвало новый этап дискуссии. Например, как оценивать исполнение военных обязательств перед Антантой? Или Русско-турецкую войну? Явная проблема - в столкновении разных факторов и стратегий объяснения. Есть разница между помощью братской Сербии и включением похода на Константинополь в доктрину Третьего Рима. Или между захватнической финской войной или превентивным ударом в соответствии с ролью, которую Финляндия сыграла впоследствии. В этом контексте В.Н. Порус усомнился, что можно однозначно определять характер войны, а Б.Н. Кашников заметил, что для чтения поваренной книги предполагается единство вкусов. Если же метаценности отличаются, то чтение «рецепта» может приводить к слишком разным его применениям.

В таком случае под сомнение можно поставить сам предмет теории. В.Н. Порус спросил, не делаем ли мы искусственный шаг, говоря о некой единой теории справедливой войны? Нельзя ли с тем же успехов объединять, к примеру, реалистов с инструменталистами, под весьма туманной шапкой теории научной рациональности? Докладчик и оппонент согласились, что теория справедливой войны не по всем основаниям оказывается полновесно единой. Арсений Дмитриевич упомянул общность проблематики и языка, а Борис Николаевич высказался не столь компромиссно, признав, что попытки объединить теории через общую перспективу (например, ценностную), вызывают ряд вопросов. Между милитаризмом и пацифизмом мыслится серая зона неопределенности, и в каком-то смысле теория справедливой войны на этой зоне «паразитирует».

«Но если это паразитарная теория, как понять ее значение и интерес к ней? - откликнулся на эту формулировку оппонента А.А. Глухов. - И как бы обстояли дела, если бы у нас вообще не было подобной теории?»

А.Д.Куманьков ответил, что сам не назвал бы теорию справедливой войны паразитарной, но признает за ней серьезные ограничения.  «Термин справедливости не определен, - добавил Б.Н. Кашников. - Даже формально под ней понимаются разные аспекты: общая, частная, распределительная, воздающая, процессуальная… В теории справедливой войны они ясно не разводятся».

В.Н. Порус предложил еще более решительную трактовку этой проблемы. Когда говорят о неопределенности, могут иметь в виду, что надо поточнее определить и найти термин, который устроит всех. Но возможно ли это? В свое время З. Гиппиус в дневниках изо всех сил призывала союзников прийти на помощь российскому народу, интеллигенции, оказавшейся на грани уничтожения, и, не дождавшись серьезных попыток, обвинила их в предательстве. По сути Гиппиус требовала справедливой войны. Но по какому рецепту оценить справедливость этого требования? Есть ли он? Или же есть только  разные интересы в основе разных представлений о конкретных процессах? «Стабильность, нерушимость интересов иногда выдается за определенность понятий, лежащих в основе справедливой войны, - предположил В.Н.Порус. - Нужна ли теория справедливой войны? Тут нужно дополнить – кому нужна? Какому субъекту, выступающему от имени всего человечества?»

«Иммануилу Канту»  - тут же заметили Мария Юрьевна Кречетова и Алексей Анатольевич Глухов. – «И эта теория нужна ему в рамках размышлений «К вечному миру»». Владимир Натанович парировал, что и у Канта нет артикулированной теории, с которой можно свериться, как с поваренной книгой. «Исходя из сегодняшнего положения дел… Всеобщая теория в любом случае будет паразитарной». 

Это суждение активировало кульминационную полемику, вскрывая потенциал этической серьезности, заложенный в понятии справедливости. Если не существует общего смысла справедливой войны, то есть ли общий смысл у преступлений против человечности, международного права? Если нормы столь тесно связаны с интересами, что же, и Нюрнбергский процесс обусловлен, прежде всего, интересами победителей? А если бы даже и был обусловлен, не должны ли мы разделять положение дел, зачастую непомерно далекое от идеалов справедливости, и наши неустанные усилия несмотря ни на что продолжать стремиться к прояснению этих идеалов?

По итогам жаркого обсуждения Арсений Дмитриевич Куманьков согласился с важностью постановки глубоких вопросов нормативности, но призвал не быть слишком требовательным к теории справедливой войны. Каким бы парадоксальным ни было в этом контексте обращение к Карлу Шмитту, именно его цитата ознаменовала мирное завершение семинара.

«От теоретика нельзя требовать большего, чем сохранение понятий и называние вещей своими именами», - утверждал Шмитт. И, по мнению докладчика, это важно для теории справедливой войны. Ведь, при всех ограничениях, эта теория как раз позволяет называть наличную несправедливость – несправедливостью. И конкретно объяснять, почему.

Развитие отстраняющегося от конкретных идеологий метаязыка справедливости, без которого сложно представить тот же Нюрнбергский процесс, вряд ли стоит недооценивать. Жаль только, человечество не склонно воспринимать его проясняющую силу с желаемой быстротой.

Александр Мельников