На заключительном в этом учебном году семинаре обсудили эстетику Шопенгауэра и его заимствования из третьей критики Канта
Предлагаем Вашему вниманию текст, подготовленный А. Мишурой по результатам обсуждения эстетики Шопенгауэра и его заимствований из "Критики способности суждения" Канта, состоявшегося 10 июня в рамках Герменевтического кружка при участии приглашённого специалиста П. В. Резвых. Обсуждение было инициировано одноимённым докладом аспиранта факультета философии НИУ ВШЭ Александра Лыскова, который также подобрал фрагменты текстов Шопенгауэра и Канта.
Оставлять свои комментарии или задавать вопросы (докладчику и участникам обсуждения), касающиеся представленной в тексте темы, можно в открытой группе в ФБ: https://www.facebook.com/groups/523816561077667/
Вы также можете загрузить:
Скачать эту страницу в формате docх
10 июня на очередной встрече Герменевтического кружка аспирант факультета философии НИУ ВШЭ Александр Лысков выступил с докладом на тему «Эстетика Шопенгауэра и его заимствования из "Критики способности суждения" Канта». Основной тезис доклада можно кратко сформулировать следующим образом: эстетика Канта оказала значительно влияние на эстетику Шопенгауэра. Едва ли это суждение может удивить даже поверхностно знакомого с историей философии студента. Более трудной задачей является обнаружение конкретных примеров такого влияния и их анализ. Ситуация осложняется тем, что Шопенгауэр, выступая с резкой критикой кантовской эстетики, указывая на её несистематичность и общую неудовлетворительность, противопоставляет таким образом свое учение Кантовскому. Соответственно, трудно ждать от него непосредственных указаний на заимствования.
Докладчик последовательно изложил вначале общие основы эстетики Шопенгауэра, а затем сходные идеи Канта. Таких идей три:
- 1. Подчеркивание незаинтересованного характера эстетического познания.
- 2. Специфика предмета эстетического познания, как «оторванного» от «реального» объекта и, прежде всего, от интереса. Шопенгауэр называет такой объект – идеей.
- 3. Самостоятельность эстетического познания от познания посредством понятий и других видов познания вообще.
Шопенгауэр в собственной эстетике часто привлекает термины, использовавшиеся в этой области Кантом – «благорасположение» (Wohlgefallen), созерцание (Kontemplation). Обсуждение разницы в значении этих понятий получило свое развитие в ходе дальнейшей дискуссии.
Дальнейшее обсуждение было сосредоточено вокруг анализа выделенным А. Лысковым фрагментов из работ Канта и Шопенгауэра с целью прояснения этих сходств и, в то же время, указания на существенные различия.
Первый возникший вопрос касался формы суждений вкуса у Канта. Как можно совместить независимость эстетического познания от понятийного, если оно происходит в форме суждения, т.е. в форме приписывания субъекту предиката? Действительно, у Канта собственно эстетическому удовольствию предшествует суждение вкуса. Однако это суждение имеет предицирующий характер весьма специфического типа, поскольку приписывается не некоторое свойство в рамках системы категорий и другой машинерии рассудка, а скорее ценность. Как в суждении: «Эта музыка прекрасна» предикат «быть прекрасной» является специфическим в том смысле, что выходит за пределы компетенции рассудка. Таким образом, предикативный характер высказывания является скорее наделением ценностным статусом, а не установление некоторого положения объекта в системе других объектов.
В этой связи была отмечена интересная особенность философии Шопенгауэра: многие философы после Канта стремились обосновать возможность интеллектуального созерцания, запрещенного Кантом (хотя, по замечанию одного из них, как бы могла быть написана «Критика чистого разума» без интеллектуального созерцания), Шопенгауэр же, напротив, утверждает всеохватность интеллектуального созерцания, поскольку интеллект является орудием воли. Единственным неинтеллектуальным созерцанием у него становится созерцание эстетическое. Познание интеллекта (в терминах Канта – рассудка) происходит в рамках системы отношений объектов и заключается в выявлении этих отношений, однако собственно объекты как таковые, их сущность, постигнуть таким образом невозможно. Напротив, познание эстетического у Шопенгауэра открывает собственно сущность вещей, их эйдосы. Здесь он опять же сближается с Кантом, поскольку тот утверждает, что эстетическое познание осуществляется в модусе общечеловеческого познания, т.е. в эстетическом постигается всеобщее вещей, а не частная перспектива на них.
Подобный характер всеобщности эстетического познания необходимо связан с его незаинтересованным характером – объект эстетического познания не должен стать предметом вожделения созерцающего, это разрушит собственно эстетический характер отношения к объекту. В этой связи интересным упомянутым примером являются натюрморты, возбуждающие у наблюдающего аппетит. Очевидно, что человек смотрящий на прекрасный натюрморт, начиная думать о том, как бы он хотел съесть его содержимое выбрасывается из эстетического созерцания в другую форму отношения к объекту. Однако вряд ли претензии здесь можно адресовать только живописцу.
В связи с принципиальностью понятия интереса вообще для понимания эстетики Шопенгауэра и Канта. Был поднят вопрос о контексте употребления этого слова в начале 19 века, а также истории его бытования в философии 18 века. Трактат «Об уме» (1758) Гельвеция с его теорией разумного эгоизма, а также в общем идея философии просвещения о разумном основании эстетического познания, вероятно, являются здесь наиболее общей рамкой для исследования этого вопроса. Интересно, что если Кант пытается пройти между Сциллой абсолютизации объективности эстетического со стороны французских просветителей и Харибдой его натурализации и контекстуализации со стороны британских философов. Шефтсбери, Хатчесона и Юма, Шопенгаур по сути остается в рамках консервативного классицизма, где нормы прекрасного абсолютны и не зависят от сообщества в рамках которого они собственно существуют. Кант активно пользуется собственно понятием «вкуса» (Geschmack), тогда как Шопенгауэр непримиримо исключает его из эстетики как проявление неприемлимой субъективности (и, соответственно, воли) в сугубо объективном познании эйдосов. При этом необходимо повторить, что суждения вкуса у Канта не основаны на понятии, соответственно не могут быть признанным делом исключительно интеллекта. Напротив, если в рамках познания природы основой познания является рассудок, в рамках этики –разум, в рамках эстетики таковой является специфическая способность эстетического суждения, которое поднимается и над рассудком, и над разумом.
Между тем неясно, были ли в конце 18-начале 19 века популярны попытки концептуализировать слово интерес посредством разложения его латинской формы на приставку inter- и корень от глагола esse (быть). (Уже Кьеркегор следует этой этимологии, интепретируя inter-est как некоторый «зазор» в человеческом бытии.) У Канта мы находим определение желания как способности быть причиной действительности собственных представлений, в котором собственно и указывается на преодоление этого зазора между некоторой целью и наличной данностью. Это же разделение проявляется в описанных Кантом трех модальностях интереса – интереса 1) к приятному, основанном на аффективном начале, интереса; 2) к полезному, основанном на разделении цели и средства, которое определяется рассудком через познание отношений между объектами; 3) к должному, основанном на понятии в основании категорического императива. Эстетическое созерцание, очевидно, не содержит такого зазора между наличным и некоторой целью. Так человек созерцающий прекрасное не думает о том, что надо каким-то образом его присвоить или достичь, а если думает, значит уже не созерцает.
В случае Канта интересен тот факт, что по виду суждения вкуса допускают дискурсивное обсуждение (в силу своей формы), но и практика и, в случае Канта, теория указывают на невозможность дискурсивных процедур в этой области. С этой точки зрения, все что можно сказать в споре о вкусе: У тебя плохой вкус. Доказательства посредством рассудка потерпят неизбежный крах. С другой стороны, поскольку подлинно эстетическое познание у Канта предполагает модус всеобщности (познание от лица всего человечества), суждения вкуса все же может иметь объективную значимость. Кроме того, субъект, выносящий эстетическое суждение (недискурсивно!), очевидным образом переживает его всеобщность. К примеру, человек восхищенный прекрасным храмом воспринимает его как прекрасный вообще, а не как прекрасный здесь и сейчас «для меня».
В эстетике Шопенгауэра познание происходит несколько иначе и центральную роль здесь играет понятие идеи, которое, впрочем, было и остается головной болью исследователей его философии. Эстетическое познание происходит как извлечение вещи из системы связей и отношений, в которые она включена посредством априорных законов, формирующих мир представления, и постижение её эйдоса, незаинтересованное созерцание его в особом «гениальном» настроении. Гений в привычном смысле отличается от обычного человека только в степенном отношении, т.е. он способен глубже и полнее (и дольше) созерцать эстетически, а также воплотить созерцаемую идею в произведении искусства.
В этой связи было отмечено, что, несмотря на претензии со стороны Шопенгауэра на возвращение «платоновского» смысла слову идеи, его «идеи» далеки от идей Платона (хотя бы потому, что идеи Платона познаются не посредством эстетического созерцания, а посредством диалектики) и, возможно, ближе к неоплатоническому пониманию идеи как «внутреннего эйдоса» вещи. Идея о неоплатоническом влиянии поддерживается и популярностью в то время трактата «О прекрасном» Плотина.
При рассмотрении понятия гения в эстетике Шопенгауэра участники кружка обратили внимание на то, что, несмотря на множество аристократических жестов, она, по сути, является весьма демократичной и буржуазной. Для эстетического познания нужно лишь иметь необходимый «орган», нет нужды в каких-либо знаниях и особой подготовке, искусство доступно каждому. У гения больше развит особый гениальный орган, но принципиальность обладания определенными знаниями и длительной работы по оттачиванию навыков здесь явно отодвигается на задний план. Подобная романтизация понятия гения, впрочем, является достаточно типичной для современников Шопенгауэра. Гений здесь – это то зеркало, которое отражает вечно сущие идеи, его задача скорее быть как можно свободнее от всякого интеллектуализма, нежели подступать к идеям с суровым аппаратом, к примеру, музыкальной теории.
Обобщая результаты обсуждения, можно сказать, что влияние эстетики Канта на Шопенгауэра представляется более чем очевидным, однако радикальность последнего в области де-интеллектуализации эстетического образует немало теоретических проблем и представляет собой одну из наиболее экстремальных позиций в общей истории эстетических учений. Кант в этом отношении остается блюстителем золотой середины.
Александр Мишура
Участники семинара признательны П. В. Резвых за его комментарии, пролившие свет на многое из того в обсуждаемой теме, что поначалу казалось непонятным, противоречивым и провокативным, и это не умалило нашего интереса и интенсивности самого обсуждения.