Стенограмма и аудиозапись седьмого семинара научно-учебной группы

30 мая на отделении культурологии состоялся  седьмой семинар  Научно-учебной группы  «Труд, знание, досуг в постиндустриальном обществе» , в рамках которого участники представили концепты своих будущих исследований.

30 мая состоялся седьмой семинар Научно-учебной группы «Труд, знание, досуг в постиндустриальном обществе», в рамках которого участники представили концепты своих будущих исследований.

 

Седьмой семинар_Арсений Хитров_Татьяна Бакина_Алина Волынская_Анастасия Фильчева by Nug_Postindustry on Mixcloud

 

Арсений Хитров в рамках семинара представил свой исследовательский концепт «Представления научных работников и преподавателей в сфере социальных и гуманитарных наук о заработной плате своей профессиональной группы». Идея и контекст проблемы, теоретическая рамка состоит в представлении о заработной плате как результате соглашения между работодателем и работником и это соглашение содержит в себе либо в скрытой, либо в явной форме торг, когда работодатель предлагает заработную плату по нижнему допустимому уровню – ниже него работник просто бы не согласился в принципе рассматривать это предложение. Идеальный классовый интерес работника состоит в том, чтобы потребовать наивысшую из возможных зарплат. Результатом является согласование этих двух интересов: на практике это выглядит либо принятие условия работодателя работником, либо торг, в результате которого работник повышает изначальную ставку, либо просто уходит к другому работодателю, который может предложить более выгодные условия оплаты. Т.е в принципе эта идея соответствует марксистскому пониманию конфликтов классовых интересов и антагонизму классовых интересов. При этом, представления работодателя и работника о норме зарплаты (т.е об адекватном вознаграждении – нормальном, высоком, низком, достаточном, недостаточном) зависят не только от рыночной ситуации: работодатель и работник не просто сравнивают зарплату (требуемую или предлагаемую) с другими зарплатами на рынке, но так же и с разными доминирующими/не доминирующими дискурсами и идеологиями, которые существуют в обществе и которые в принципе атрибутируют определенный уровень к какой-то профессиональной группе или месту работы. Иными словами, заработная плата зависит не только от ресурсов, которыми обладает работодатель и готов делиться, но и той его идеологии, которая существует в обществе. Об этом довольно много писал Маркс: идеологические конструкции используются для того, чтобы оправдать определенный уровень зарплаты, легитимировать или не легитимировать его. Эти идеологические конструкции фреймируют (накладывают определенные рамки) либо вообще накладывают запрет на определенные дискуссии о зарплате: об уровне зарплаты, о том, чем является зарплата, каковы должны быть составные части зарплаты (на уровне базовой, надбавок, поощрений, бонусов и т.д.). Они (идеологические конструкции) по сути оформляют и делают возможными и невозможными подобного рода дискуссии и дают язык для того, чтобы говорить об этих вещах, так же оформляют возможность возмущаться, жаловаться на зарплату, требовать зарплату, быть довольным, получать удовольствие от работы; они соединяют реакцию работодателей и работников и реальное положение дел. Эта теоретическая рамка позволяет расчертить поле, с которым предстоит работать. И на этом поле выбирается конкретный объект: представления (не зарплата!) научных работников и преподавателей вузов и исследовательских институтов в области гуманитарных и социальных наук города Москвы о заработной плате. Исследовательский вопрос таков: какими дискурсами пользуются научные работники и преподаватели вузов в области гуманитарных и социальных наук г. Москвы для описания своих представлений о заработной плате своей профессиональной группы.

Гипотезаили гипотетически возможный ответ на этот вопрос состоит в том, что доминирующий дискурс состоит в следующем:

• существующий уровень зарплаты является низким;

• это положение дел неудовлетворительно;

• это положение дел можно терпеть, так как компенсируется нематериальными средствами, которые можно назвать академическим вознаграждением.

В данном случае используется термин, фигурирующий в статьях Кузьминова, который определяет академическое вознаграждение как

1. “ресурс свободного времени”,

2. “свободу от обязанности ходить на работу по сравнению с четырьмя неделями у большинства других граждан плюс на порядок меньшее число рабочих часов, контролируемых извне”,

3. “свободное время и возможность самостоятельно принимать решения об организации своей работы”,

4. способность “идентифицировать нематериальный доход от своего занятия и придавать ему ценность, которая может компенсировать более низкий уровень денежного дохода по сравнению с альтернативным использованием его человеческого капитала”,

5. “свободу в организации своего рабочего времени, наличие стимулирующей профессиональной среды высокого качества, высокая доля творческого, развивающего труда,

6. “внешний” социальный престиж”,

7. “высокая самооценка, постоянно поддерживаемое ощущение собственного авторитета и общественной полезности своей работы”,

8. “защищенность работника, низкий риск потерять работу по независящим от работника обстоятельствам.

Этот концепт сам по себе идеологически емкий, может быть обнаружен в дискурсах, которые используют работники обозначенной сферы для того, чтобы, по сути, легитимировать материальное положение дел. Метод, с помощью которого планируется проверить гипотезу, состоит в качественных, видимо полуструктурированных, интервью с определенными представителями этой профессиональной группы. Что касается самого опросника, т.е. того как изначальный общий вопрос будет разбит на частные, еще пока не ясно, так же не все понятно относительно выборки, а так же какой тип интервью подходит более всего.

 

Общее впечатление от научных работ, которые фигурируют в списке литературы, состоит в том, что на русском языке анализа этого аспекта нет как такового. Много исследований относительно мотивации работников, разных моделей зарплат (типа зарплаты в конверте, зарплаты формальной). Что касается англоязычной литературы, то доминирующей страной, откуда происходят исследователи, являются США, где главная тема – соотношения Tenured professors и тех, кто претендует на эту должность. Это самая главная дилемма, которая структурирует это исследовательское поле т.н. академического капитализма, как его называет Шейла Слотрн, одна из исследователей этой проблемы, т.е. это соотношение тех, кто получил постоянную пожизненную должность, а таких очень мало в Соединенных штатах, и тех, кто претендует на эту должность, но работает part-timе и получает зарплату ниже рыночной. Это главная дилемма этих исследований, она имеет отношение к поставленной проблеме и не является ее копией.

А. Волынская: Получается, что идеология выражается определенным образом в зарплате. В том числе, согласно гипотезе, представители этого научного мира затем производят эти идеологические дискурсы, объясняя недостаток собственной зарплаты?

А. Хитров: В общем, да, хотя у этой модели в такой форме есть некоторые ограничения. Чтобы сказать о том, что есть некоторая идеология, которая приходит извне к этим людям, и потом они ее воспроизводят, нужно сравнить людей до и после воздействия идеологии. Но, кажется, что это очень сложно сделать. Невозможно выделить группу людей, которых коснулась или не коснулась идеология, поэтому, что касается источника идеологии, откуда она приходит и каким образом она воздействует – очень сложно об этом говорить. Можно говорить о том, как она работает сама по себе, т.е. рассматривать ее не в неологическом смысле, а в смысле ее функционирования на данный момент времени. Как я понимаю ее работу, она состоит в том, что предлагает некоторый словарь, который позволяет говорить о зарплате и относиться к зарплате и испытывать определенные чувства по отношению к зарплате.

А. Волынская:Кажется, что выборка должна быть довольно широкой. У научных сообществ очень разная внешняя жизнь.

А. Хитров: Действительно, количество мест работы и различные доходы в разных местах влияют на это.

А. Волынская: И удельный вес.

А. Хитров: Да, я думал, что в этом смысле необходимо не расширить, а ограничить выборку, и отсечь подобного рода случаи. Гипотетически можно предположить, что люди, которые получают больше на стороне, в каких-то других местах, и не так сильно высказывают суждения, которые могли бы лимитировать их или как-то оформлять их разговор о зарплате.

М. Маяцкий: Такие случаи нужно просто отметать, понимая, что они вносят слишком большое нарушение в общую схему, и отметать не потому, что это чуждый демарш для академического сообщества. Это типичный статус Приват-доцента в Германии, человека, который зарабатывает деньги, как рантье, и, имея докторскую степень, предлагает свои услуги университету. Но нельзя его опрашивать о зарплате университета, поскольку он ее не получает.

Алина вопрос начала с того, что получается, что зарплата зависит от идеологии…

А. Хитров: Нет, конечно.

М. Маяцкий: От нее зависит дискурс.

А. Волынская: Вы говорили, что уровень зарплаты зависит не только от ресурсов, которые есть у нанимателя, но еще и от идеологии, от дискурса, от профессии, существующей в обществе

А. Хитров: О представлении о норме, о границах нормы. Т.е. он зависит не только от нормы. На уровне представления. Я не говорю о самой зарплате, от чего она зависит.

М. Маяцкий: Использовав эту формулу, которая, в общем, искажает в правильную сторону то, что ты сказал, я бы сказал наоборот. Тем более, раз ты привлекаешь Маркса, т.е. что демарш должен быть обратным. Идеология зависит от зарплаты. Когда цитируемый тобой деятель высшего образования говорит, что в академическое вознаграждение входит высокий престиж, он полагает высокий престиж образования какой-то константой. Хотя это – переменная. Есть общества, к примеру, Израиль, где престиж преподавателей, особенно гуманитариев, низок. Ты в ходе интервью попадешь на людей, которые относительно хорошо получают, поскольку работают в таких райских местах, у них будет другая идеология. Нет никакой общественной идеологии, нет никакого объективного престижа преподавателей. В данном случае не идеология должна восприниматься как фактор зарплаты. Ровно наоборот.

А. Хитров: Я не говорил о том, что идеология влияет на зарплату, она влияет на представления о зарплате. В данном случае представления и идеология – синонимы.

М. Маяцкий: Ты говоришь, что «уровень зарплат зависит не только…», т.е. не уровень зарплат, а исход торга. Он зависит не только от объективного ресурса – финансового, который есть у работодателя, но и от общественного престижа. Если высокий престиж, то работодатель, даже имея низкий ресурс, вынужден платить много, и наоборот. Все-таки влияет по твоей схеме идеология на зарплату. Она вмешивается как дополнительный фактор, который нарушает простую бухгалтерию.

А. Хитров: Получается, да, влияет, но это не то, что я изучаю. И я думаю, я не совсем был прав, употребив слово идеология в единственном числе. Наверно лучше говорить об идеологиях во множественном числе, и как раз, их, скорее всего, и будет много – разных способов объяснения. Мне интересно это разнообразие разных дискурсов и объяснений.

М. Маяцкий: Дискурсы здесь кажутся, при всей амбивалентности этого слова, как ни странно, лучшим выходом, чем идеология. Вспоминая, как человек впервые в постсоветсткие годы вынимал перед длинными очередями свой билет и говорил, что он поэт, член союза писателей, опираясь на дискурсы, какой-то обломок идеологии предыдущей эпохи. Очередь вообще не понимала о чем он.

А. Григорьева: Вам не кажется, что область, в которую вы попали сейчас в НУГе, находится там, где труд пересекается с областью знания. Получается, что знание тут является стимулом для труда, а не капитал. Имеет смысл уже сейчас отвечать на вопрос, какой тип анализа подходит: через отношения к знанию, ценность знания как своего рода капитал. Здесь это было бы интересно. Я не знаю, как это включить в экспериментальный план, может быть в форме вопросов о влиянии знания на профессиональное развитие, на личностное развитие, на роли идей, на ценность в профессиональном развитии и т.д.

А. Волынская: Мне кажется, что это тот же самый уровень дискурсов и идеологий. То, о чем говорила Аня про ценность знания. Это та же самая объяснительная модель, которую воспроизводит Кузьминов. По крайней мере, у него были пункты про саморазвитие.

А. Хитров: Это, безусловно, будет отображено в самом опроснике. Но это нужно аккуратно продумать, так, чтобы вопросами не задавать саму эту схему знания как капитала, чтобы человек не отвечал «да» и «нет». Это очень хороший вопрос, необходимо подумать, как его сформулировать, чтобы понять, каким образом, и вообще, рассматривается ли знание как капитал, являются ли знания и капитализация знания мотиватором для работы.

М. Румянцева: Вы будете делать акцент на зазоре между идеологией и конкретной практикой? Имеются в виду попытки сформулировать, синтезировать определенные концепты академического вознаграждения. Конкретные работники являются носителями данной идеологии, но насколько в их живой реальной практике отражается эта идеология? Мне пришел в голову тот момент, что идеология может и фреймирует дискурс, но в любом случае, у Вахштайна есть пример с голосованием, когда он говорит: «Голосования будут в каждой стране будут проводиться по одним и тем же правилам, приблизительно по одним и тем же», но если мы присмотримся, то мы увидим зазор, потому что каждая страна будет каким-то образом варьировать эти правила, так как существуют культурные различия. Сделать идеологический концепт или не сделать – синтезировать его в концентрированной форме. Но другой вопрос – как он будет преломляться в конкретных практиках. Будет ли акцент на этом зазоре?

А. Хитров: Будет. Я привожу концепт академического вознаграждения как гипотетическое объяснение, которое мои респонденты возможно будут озвучивать. И, в этом смысле, гипотеза проверяемая. Т.е. они либо будут так озвучивать, либо не будут – тем самым выяснится, есть зазор или нет зазора.

М. Маяцкий: Зазор между дискурсом практически официальным, т.е. работодателя, условно говоря, и реальными агентами.

М. Румянцева: Зазор в любом случае будет, потому что официальный дискурс всегда отличается от того, что есть на самом деле.

А. Хитров: Для меня это не очевидно.

М. Румянцева: Академическое вознаграждение – это то, то и то, и престиж к моей профессии. Дальше, я, предположим, являюсь профессором гуманитарных наук, и мне задают вопрос: Что я понимаю под академическим престижем, академическим вознаграждением?». Это было бы странно, если бы я повторила слово в слово то, что сказал Кузьминов. Скорее я буду обращаться к своей собственной практике, т.е. к практике академической жизни, академической работы и то, что я буду говорить, будет основано на живом опыте, а не на конструкциях, которые должны были бы исполняться. Конструкции полностью не осуществляются.

А. Сувалко: Кто его воспроизводит? Этот дискурс.

М. Маяцкий: Я бы пошел дальше: даже если человек слово в слово повторяет эту речь – это все равно две разных речи. Одно дело, когда Кузьминов это говорит (в данном случае это bad example что называется). Потому что Кузьминов руководит ВУЗом, где эти проблемы стоят не самым острым образом. Но представьте себе, какое орудие он дает в руки и уста провинциальному ректору, который систематически недоплачивает свои преподавателям. «Смотрите: у вас свобода…». Как у школьных учителей: у них есть три преимущества – июнь, июль, август. В контексте когнитивного капитализма это интересный феномен сам по себе. Эта речь - это поппури, так сказать, из его разных речей, что он предлагает в качестве исключения, ту, что в грядущую эпоху станет правилом: ненормированный рабочий день, гибкость, инициатива, знание-емкая среда. Он как будто обращается к фордистской экономике и показывает как преимущества – сегодня уже понятно, что ненормированный рабочий день, дополнительный стресс, психологическая нагрузка, риск Бернаута и т.д.

А. Григорьева: Но с другой стороны, университет – это не тот пример, т.к. университет – наиболее демократичное пространство. И находится в оппозиции власти, которая всех узурпирует. Где здесь оппозиция: рядовой профессор и ректор? Нет никакого конфликта, они все придерживаются более или менее тех же идеологических ценностей.

М. Румянцева: Например, почему недавно Кузьминов устраивал дискуссию по поводу этического кодекса? Наверно потому, что существует много людей, которые далеко не пропитаны установками университета. Нет единой установки. Есть вещи, которые пытаются задать сверху, но вопрос в том, насколько эффективно они задаются, как их перенимают?

М. Маяцкий: У Арсения довольно идеолого-экономическая тема. Здесь скорее важны экономические параметры. Университет состоит не только из ректора и профессоров. Есть и другие сотрудники и преподаватели, которые наняты на разных условиях. И говорить о единстве между ними – дискурсивном или зарплатном – не приходится.

А. Хитров: Но и руководители тоже на разных условиях существуют, поэтому мне кажется, что слишком упрощенная картина была бы в том случае, если бы мы говорили о сущестовании некого доминирующего дискурса руководителей, и есть разные дискурсы среди подчиненных. В обоих случаях есть разные дискурсы.

М. Румянцева: Есть же фиксированные дискурсы. То, что вы озвучивали из интервью, это же можно увидеть на сайте университета, это повторяется. Если там и есть какая-то дискурсивная борьба, то это не настолько очевидно.

А. Хитров: Это можно и нужно превратить в исследовательский вопрос: как и какие дискурсы используют руководителями и другими. Мне не кажется, что тут есть монополия на дискурс, и что дискурс Кузьминова единственно существующий.

М. Румянцева: Я имею в виду, что там, возможно, происходит какая-то борьба, но в итоге мы все равно получаем какую-то картинку, которая обладает каким-то единством, которое мы можем увидеть на сайте…

А. Хитров: В рамках одной организации. Но я никогда не говорил, что я буду исследовать преподавателей Вышки, я говорил: города Москвы. Мне интересны разные возможности и мне кажется, что это довольно искусственно – говорить, что теория Кузьминова «из головы», а то, что у преподавателей – «из практики». Кузьминов сам работал преподавателем. И субъективно, на уровне личных впечатлений, эту идею, что «зато у нас удовольствие и свободный график» я слышал от сотрудников института философии много лет назад. И мне не кажется, что Кузьминов придумал эту идею.

А. Волынская: Очень важно то, как вы зададите вопрос. Если задать вопрос – почему у вас такая низкая зарплата и вы еще работаете – тогда отвечающему придется легитимировать свою собственную позицию. И тут он может прибегнуть к дискурсам Кузьминова в качестве утешения. Если вы наоборот ставите вопрос, то это будет долгое стенание по поводу низкой зарплаты. В любом случае, это не будет зависеть от практики так таковой. Это будет случай воспроизводства какого-то дискурса. Вопрос: будет ли это воспроизводство какой-то идеологии или другого дискурса – например, коллегиального.

 

Алина Волынская представила свой концепт «Пейзажи разрухи. Эстетизация упадка».

Первая серьезная проблема в исследовании этой темы заключается в поиске самого объекта исследования, т.е. того упадка, эстетизацию которого необходимо исследовать. Желательно, чтобы этот объект находился где-то в перспективе когнитивного капитализма, труда, знания и досуга. Пойдя простым путем, я решила, что и постиндутсриальная перспектива, и упадок, и эстетизация вполне сходятся в феномене заброшенного города, а также тех образов и практик, которые вокруг него формируются. Самый известный пример здесь – Припять. Но интерес вызывают города, которые заброшены не из-за катастрофы, а из-за таких индустриально производственных коллизий. Скажем, Кыдыкчан, Нефтегорск и т.д. В основном это города в постсоветском пространстве: поселки городского типа, которые были построены еще в СССР вокруг одного градообразующего предприятия. Зачастую это различные шахты по добыче угля и тому подобные объекты. Все они были оставлены где-то в середине 90-х из-за завалов или, чаще всего, из-за нерентабельности. И в итоге, из-за отсутствия работы все жители были вынуждены куда-то переехать, и города были заброшены. Правда, в некоторых поселках еще живет по человек 10-20 совсем пожилых людей, которым, по всей видимости, некуда ехать.

Здесь есть индустриальная перспектива градообразующих предприятий, которая была очень распространена в СССР и которая сейчас предлагает только 2 выхода: либо модернизация на уровне господствующего дискурса (многочисленных программ по модернизации самых крупных городов, самых крупных градообразующих предприятий), либо консервация того, что было признано нерентабельным. Эти заброшенные города за 15 лет превратились в туристические объекты и стали объектами эстетизации.

Интересна сама по себе логика превращения этих заброшенных индустриальных объектов в туристические и эстетические объекты. С одной стороны это свойственно постиндустриальному обществу: тенденция превращения фабрик и заводов в разные креативные пространства, лофты; джентрификация и т.д. Получается, что заброшенные города становятся туристическими объектами спонтанно, без всякой индустрии вокруг них. По крайней мере, в начале. Исследовать я собираюсь завороженность визуальными образами упадка, а именно все эти фотографии, циркулирующие по сети с тегами «постиндастриал», «тлен», «разруха» и т.д.И с другой стороны туристические практики, которые образуются вокруг заброшенных городов. У нас это почему-то называется «индустриальный туризм», хотя точнее было бы «постиндустриальный».

Я выделила для себя несколько тем и аспектов, которые представляются наиболее интересными. В первую очередь, это сама эстетизация. Ее стоит включить в культурный контекст. Сама по себе идея эстетизации (например, руин) пошла еще от романтиков и есть определенная традиция возвращения к индустриальному пейзажу. Но если те же романтики видели в каких-нибудь развалинах средневекового замка эстетически объект прекрасного, то очевидно, что в постиндустриальных городах парадигма прекрасного сменяется упадком, заброшенностью и разрухой. Эстетизацию лучше всего рассмотреть с точки зрения эстетизации повседневности. С одной стороны – тенденцию к тому, чтобы делать эстеизацию объектом переживания всего, что угодно. И как описывает это Вельш, тотальная распространенность прекрасного в конечном счете приводит к его девальвации. С другой стороны – эффект анэстетизации. Усталость от прекрасного, желание найти эстетический ужас, желание найти объект, который бы как раз противоречил этой «глянцевой» картинке.

Во-вторых, в дополнение к эстетизации, я собираюсь описать специфику и проблематику памяти. То символическое измерение и та символическая аура, которые возникают вокруг этих заброшенных городов. Я думаю, что здесь можно использовать концепцию мест памяти П. Нора, т.е. рассмотреть заброшенные города, как особые места памяти об индустриальном прошлом. С одной стороны, речь идет об особой специфике этой памяти, которая отсылает к обычной рутинной жизни в индустриальном, обычном городе. С другой стороны – об ускорении времени и истории. Этим городам достаточно было побыть 10 лет заброшенными, чтобы они уже стали объектами туристическими, эстетическими.

Наконец, я хотела бы рассмотреть трансформацию туристических практик из перспективы потребления. Постиндустриальный туризм становится все более распространенным, и его можно рассмотреть как новую форму побега от повседневности, новую отстраненность, т.е. как некий антоним по отношению к тому искусственному раю, который предлагает какой-нибудь турецкий all inclusive. Здесь важна идеологическая перспектива, т.е. политическая идеология с той точки зрения, что эти практики туризма и вообще эстетизации упадка происходят на фоне господствующей политической мантры про модернизацию, технологизацию, инновацию.

Мне кажется, что индустриальный туризм в этом смысле служит противоречием и альтернативой риторике прогресса и модернизации.

А. Талавер: Насчет памяти в общем и памяти об индустриальной эпохе. Индустриальный туризм сопряжен с большим количеством изображений. Есть ощущение, что здесь на уровне каких-то таких визуальных элементов будут постоянно торчать трубы или коряги. Кое-что такое, что уходит в связи с нематериальным производством. И может здесь рассмотреть именно материальный образный ряд? Это, кажется, своего рода тоска с одной стороны, а с другой стороны – сопротивление.

А. Волынская: Я хотела задействовать и то, и другое. Довольно много отзывов и постов в ЖЖ с впечатлениями относительно поездок. Эстетическое, конечно, хотелось бы проанализировать исходя из визуального ряда.

А. Хитров: Это безумно интересно, но меня пугает объем. Каковы границы объекта, корпуса? Все три темы могут стать отдельными темами. И что касается эстетизации. Это чья эстетизация? Чьи практики? В каком контексте? В какое время? Каких людей?

А. Волынская: Границы появляются ближе к концу. О том, чья эстетизация, то эстетизация, в первую очередь, интернет–образов. Эстетизация – это фотографии, циркулирующие по сети и собирающие множество like и других способов одобрения. В принципе, это эстетизация самих путешественников, которая, в последствии, переносится и становится безличным визуальным образом, который начинает обозначать что-то другое, даже вне соотношения с самим местом.

А. Хитров: А материал – это визуальный ряд в интернете или интервью путешественника с вами? Или вы сами собираетесь их посетить? Тогда по каким городам? В каких условиях?

А. Волынская: Я думаю, что выберу один город и воспроизведу весь этот дискурс вокруг него.

М. Маяцкий: Я не знаю, желаю ли я вам выбрать один объект. Потому что тут интересные наблюдения могут возникнуть из сопоставления разного типа разрухи.

А. Григорьева: Кажется, что тут необходимо сделать больше про советское. Интересно, как это распространяется и воспроизводится в коммерческих целях типа кафе, магазинов… Здесь тот случай, когда история коммерциализируется.

А. Волынская: Совесткое будет сложно даже отличить от индустриального. Но я не согласна с тем, что оно коммерциализируется. По крайней мере у нас, за исключением Припяти, никакой индустрии нет.

М. Маяцкий: Это интересная тема коммерциализации наружу. Потому что наши фотографы, например, которые фотографируют наши обшарпанные гаражи и заборы просто могут выставлять и выставляют это де факто на Западе с большим успехом. У нас это не пройдет, потому что у нас и в окно это видно, и если повесить такую же картину на стену, то отстраняющего эффекта будет недостаточно.

А. Григорьева: Здесь вообще, сконструированная материальная история как феномен, может быть одним из поводов. К примеру, в некоторых американских развлекательных центрах, в городах, где нет материальной истории, такой, которая могла бы состариться и выглядеть обшарпанной, ее конструируют и делают подобной европейской специально для продажи этих впечатлений и контакта с историей.

А. Хомко: Понятие упадка можно очень гибко интерпретировать не только в индустриальном смысле, но и в социальном. В социальных сетях социальный контекст превалирует. То, что мы видим в группе «Экзистенциальная Россия» – «менты» на качелях, повседневные абсурдности – репрезентируются больше в юмористическом ключе. Они апеллируют к нашей уникальности и обособленности от всех остальных. Я не уверена, можно ли это в прямом смысле считать эстетизацией, но в этом есть 100% значения самоиронии, и какой-то положительный эффект, что мы осознаем наши больные места. Эстетизация индустриального рода чаще всего связана с романтическим контекстом, во всяком случае, что касается визуальных образов, выкладываемых на многочисленных тематических порталах. Это своего рода постмодернистская романтика, которая напрямую связана со всеми литературами и экранными контекстами.

А. Волынская: Я согласна, что все это разделилось. Образы России и образы индустриальные – это совершенно разный упадок. И отношение к нему разное. Всякие «типа упаднические» демотиваторы в основном. И сам дискурс о той экзистенциальной наполненности, которую люди почувствовали, когда они там оказались.

М. Маяцкий: Это соседние феномены. Привлечь их туда же означало бы еще больше расширить область исследования. Нужно их просто учитывать.

 

Татьяна Бакина представила концепт темы «Русский турист за рубежом: облико морале».

Все знают, что это за фраза и что она изначально обозначала. Скорее это можно было бы охарактеризовать как «совьетико туристо – облико морале». Что же касается современной интерпретации этой крылатой фразы, то она чаще всего используется для описания не самого благоприятного поведения наших соотечественников за рубежом. Это происходит потому, что, освобождаясь от своих социальных ролей, человек, который попадает за рубеж, естественно хочет получить максимум приятных впечатлений и при этом, вложив минимум затрат, вообще не особо задумываться о том, что и как он делает, и как на это отреагируют другие. Причем, не только зарубежные туристы рассматривают русских туристов как каких-то дикарей, но и соотечественники тоже. Но стоит оставить вопрос о моральном облике как таковом и лучше обратиться к тому, как отличить русского туриста от руссо туристо – насколько это разные категории, чем они схожи и чем они отличаются. И как можно определить русских туристов за рубежом. Моя гипотеза состоит в том, что мы можем выявить прямую взаимосвязь между типом организации путешествия и типом географических предпочтений туристов. Есть определенные страны, куда легче всего уехать через туристические агентства, купив соответствующую путевку, заплатив небольшое количество денег: это Турция, Египет, некоторые курорты Испании, Таиланд, Северная Африка и азиатские страны. Что касается Европы и других континентов, то здесь русский турист ведет себя по-разному. Если мы говорим о самостоятельном русском туристе, который организовывает свое путешествие сам – покупает билеты, ищет жилье, (гостиницу или частные пансионы) – то такой турист чаще всего, и по моим наблюдениям, и по анализу туристических форумов, очень «высоко морален», он заранее продумывает все ходы, делает все, что нужно, особенно это касается тех случаев, если он не обладает выдающимися лингвистическими компетенциями. Если мы знаем только «руссо», то мы стараемся сделать все дома: найти соответствующую информацию, как откуда куда доехать, выяснить, что где как сделать, как бронировать билеты в интересующие музеи и как попасть в интересующие достопримечательности. И чаще такие туристы производят вполне благоприятное впечатление. Что же касается руссо туристо, то, это чаще всего люди, которые приезжают на курорты. Они предпочитают пляжный отдых, где могут получить неограниченный доступ к алкогольным напиткам в любое время дня и ночи. И соответственно они отдыхают душой и телом. Тем не менее, есть и граничащий образ туриста. Этот тип выбирает организованный туризм, но не присоединяются к общим тенденциям. Они «сами по себе». Разумеется, досуг таких туристов тоже варьируется. Если мы берем какие-то европейские города, куда туристы приезжают осматривать достопримечательности, то есть, соответственно, 2 типа туристов:

1. Самостоятельно предпочитающие осматривать все.

2. Предпочитающие брать организованные экскурсии вместе с гидом.

Объектом исследования становятся представления путешествующих людей, как россиян, так и граждан других стран, о их поведении, их досуге, их времяпрепровождении за рубежом. Методы моего исследования – интервью, опросник в стадии разработки. Это так же анализ туристических форумов, а также российской и зарубежной блогосферы.

В. Ройтер: С теми людьми, которые ездят в Хайфу, Египет – с ними все понятно. Но все равно же есть такой тип, который ездит и в Европу, и ходят на экскурсии, но они скорее делают вид, что ходят, очень требовательны в отелях (наряду с французскими туристами). И к «руссо туристо» в Европе: путешествия по злачным местам – Чехия, Амстердам и т.д. Очень важный момент, характеризующий этот тип – возможность оторваться и душой и телом.

М. Румянцева: Мне кажется, что стоит лучше методологически выстроить работу. С самого начала закрадывается ценностное суждение в исследовании: хорошие ездят в Европу, есть пьющие, но есть исключение – промежуточный этап. И в конце ты говоришь, что исследуешь не само поведение туристов, а само представление об их поведении. И здесь методологический сбой. В первой части говорится о самом поведении, явно с ценностной позиции, во второй части называется совершенно другой объект исследования. Здесь необходима корректировка.

А. Волынская: мне кажется, что та схема, которую воспроизвела Таня, она как раз отчасти отражает схему представления российского туриста о российском туристе за рубежом. А если исследовать представления иностранца о русском туристе, т.е. тех, кого они встречают, тогда кажется, что нужно попробовать сменить методологию и рассмотреть что-то новое и рассмотреть ряд феноменов. К примеру, сейчас есть отели, куда русских не заселяют. И они пользуются большим спросом у иностранцев. Или – стоимость того или иного отеля для русского во много раз превышает стоимость того или иного отеля для американца. Это тоже распространено.

А. Хитров: Я поддерживаю Машу в вопросе про методологию – два совершенно разных вопроса: Кто они? (совершенно непродуктивный вопрос). И как их описывают? Важно уточнить кто их описывает. И почему вы интересуетесь этими «кто»? Это абстрактные зарубежные люди или это вполне конкретные группы? Русские в каком смысле: этнические, гражданские, постсоветские люди, эммигранты, которые говорят по-русски, но уехали за границу?

М. Маяцкий: Предвосхищая ответ на эти два вопроса: можно сказать, что речь идет о восприятии русскими туристами или россиянами своих соотечественников.

Т. Бакина: Когда я говорю о какой-то определенной группе, я естественно имею в виду не какую-то абстрактную группу людей. Я имею в виду путешественников, как русских, так и зарубежных, которые оставляют какие-то отклики. Их можно обозначить и посредством интервью прояснить.

А. Хитров: Мне кажется, что очень важно проводить различия, т.е. не предполагать, что то, что люди говорят на форумах, это именно то, что они сказали бы устно. Это специфический источник информации, который содержит в себе законы жанра и дискруса.

М. Маяцкий: И вместе с тем, это не обязательно менее искренне.

А. Хитров: Здесь важно помнить, что этот источник – не доступ к мозгам и мыслям этих людей.

М. Маяцкий: И, конечно, было бы интересно выйти на мнения самих тех людей, которые так сказать, плохо себя ведут.

М. Мирская: Существуют в качестве одного из таких описаний отели, где, к примеру, отдыхают одни немцы, как это видно по Турции, и это вкладывает определенные смыслы. Если вы хотите спокойного отдыха – можете ехать. Если вы хотите вечеринок – то лучше не надо. Национальный состав имеет дополнительные смыслы.

М. Маяцкий: Это то, что и изучает Таня. Какие коннотации носят гостиницы и курорты, которые облюбовали российские туристы. Это повышает ценность или модифицирует.

Т. Бакина: По поводу двух разных объектов. Действительно, непродуктивно исследовать непосредственно поведение, это такая категория, где каждый ответственен за нее сам. Более интересно проследить то, как организуют сове свободное время разные группы туристов.

М. Румянцева: Есть поведение туристов, есть то, как они его организуют, есть представления об этом поведении. Сначала ты говорила о самом поведении, а потом сказала, что объектом является представление об этом поведении. Сейчас ты опять говоришь, что будешь категоризовать поведение. Эти два момента стоит различить и определиться, что изучается.

М. Маяцкий: Тут не то чтобы представление, тут скорее описание. Более непосредственная реакция, чем представление.

М. Румянцева: я провожу различение между самим поведением и категоризацией самого поведения.

М. Маяцкий: Таня не будет изучать само поведение, снятое скрытой камерой в номере отеля.

М. Румянцева: Это стоит оговаривать. Одно дело, если описывать само поведение и категоризацию поведения, другое дело – прописывать описание поведения и давать этому поведению такие-то агенты.

М. Маяцкий: Классический пример – гостиницы, в которых есть «шведский стол». Ясно, что нужно отличать возмущение и стыд описывающего, от того, что он описывает. Это явление слишком массовидное, чтобы его придумывать.

М. Румянцева: Объект исследования – поведение русских туристов, например, и выделить 2 класса: один класс стыдится, второй налетает на еду, третий делает то-то.

В. Ройтер: Ты это за счет чего будешь делать?

М. Маяцкий: По каким источникам?

В. Ройтер: Ты говоришь о том, что нужно смотреть на поведение непосредственно, а если мы говорим о воспроизводстве, Таня так или иначе будет работать с медиумом.

М. Маяцкий: Этот фильтр всегда нужно осознавать. Критика источника должна присутствовать, но она не должна поставить сам факт под сомнение.

М. Румянцева: Первые исследования я разбила на типы поведения самих туристов, а у меня кроме русских туристов, которых я разбила на типы, были еще и немцы, которые на все это смотрели, и они каким-то образом фиксировали или реагировали на поведение русских. Тоже разное поведение. У немцев есть представления о том, типично ли это поведение для россиян или не типично. Одно дело, если я в исследовании буду исследовать само поведение россиян, другое дело, если я свое исследование формулирую так: представление немцев о поведении россиян и развожу на типы. У Тани прозвучала и та, и та позиция. Они перемешаны, их нужно различить и определиться, что изучать.

М. Мирская: может, имеет смысл еще посмотреть этот аспект в контексте типов одежды?

 

Анастасия Фильчева представила свой концепт « Bling - bling как превращенная форма».

Показалось важным рассмотреть, как интерпретируется это понятие в современном обществе в России. И изначально хотелось бы обозначить границы термина. Bling-bling означает неприкрытую, нарочитую роскошь. Понятие появилось благодаря хип-хоп культуре: рэпперам, представителям R’n’B luxury тусовки, которые обозначали свою принадлежность к ней с помощью дорогостоящих вещей, которые артикулировались в бриллиантах, золоте, платине и т.д. Термин Bling-bling в изначальном своем понимании означал ювелирные украшения больших форм, затем, понятие несколько расширилось, и термин стал включать в себя еще и особого рода автомобили, созданные в коллаборации со знаменитыми брендами, которые позиционировались как суперкары luxury сегмента, мобильные телефоны Vertu, украшенные дорогими породами дерева, драгоценными металлами и редкими породами различных кож.

Исследуя этот феномен в современной России, интереснее будет спуститься на уровень менеджера среднего звена, и обозначить его представления о этом феномене, т.к. с современными олигархами все предельно ясно.

М. Маяцкий: Почему же? Российские олигархи как законодатели моды – уже тема. Они как законодатели моды, как диктующие, как детерминант какого-то отсека моды?

А. Фильчева: Да, но в связи с этим хотелось бы обсудить тему подделки, которые в меньшем ценовом эквиваленте обозначают стремление человека оказаться на более высоком уровне. Я здесь сталкиваюсь с проблемой стратификации общества. Большое количество подделок, существующих на современном рынке усложняют исследование, т.к. по своему назначению позволяют человеку казаться выше своего социального положения. Ставится еще один вопрос – какие вещи могут формировать это понятие? Это понятие изначально выходит за рамки этикета, и в современном обществе мы не можем уже говорить о культуре одежды, которая существовала еще век назад. Приводя в пример фотографии с золотыми часами экс-президента Франции. По идее, это - Bling-bling, так как по этикету ему не позволительно носить золотые часы на работе в будний день до 6 часов вечера. Говоря о вещах, формирующих понятие Bling-bling, следует учесть то, что в разных социальных слоях это будут разные вещи.

В. Ройтер: Безусловно, границы термина размыты, и в настоящее время бижутерия так же может рассматриваться как Bling-bling. Какие вещи – это в смысле часы, рубашка и т.д.? Или в смысле что у одного слоя это часы такие, у другого – другие? Или у одних слоев это одежда, в чем ты ходишь, или это золотой унитаз, который стоит у тебя дома?

А. Фильчева: Это, скорее, демонстративное потребление.

М. Маяцкий: У вещей в доме один изъян – их сложно носить с собой и всем показывать. И мне кажется, что вы излишне хотите разграничить подлинно излишне дорогие вещи, доступные одной категории, и фальшивые украшения и подделки у другой. Сам феномен заразительности: студентка, носящая подделку, делает это не потому, что она красивая, а потому, что общество сверху продавливает ей эталон этой красоты в одном пакете с успехом. Тут сам имитационный механизм не случаен. Вам не нужно ставить вопрос, чем заниматься – этим или этим. Здесь как раз трансмиссия от одного к другому.

В. Ройтер: По поводу навязывания, что именно за счет глянца и за счет рекламы в нем навязывают, что именно LV.

А. Фильчева: я обозначаю в методологии обращение к журналам типа luxury goods и life style. Но тут закрадывается момент, что журналы тоже узко сегментированы. Неизвестно, покупает ли Collezzioni девушка-студентка.

В. Ройтер: Этот глянец как раз во многом себя подтягивает. И покупает его тот сегмент, который не может позволить себе продукцию, рекламируемую в нем.

М. Маяцкий: Люди, которые читают эти журналы – они листают журналы следующей категории, им недоступной, строго по ценам. И глобальный вопрос, который нужно иметь в виду: тот сакраментальный парадокс, что в разгар кризиса роскошь остается одной из самых успешных. Цифры по-прежнему растут.

А. Фильчева: Это повторяющаяся ситуация, которую можно было наблюдать и ранее, но скорее на Западе в послевоенные периоды, несмотря на то, что ничего не было.

М. Маяцкий: Там другая ситуация. При галлопирующей инфляции необходимо было во что-то вкладывать деньги.

А. Фильчева: Да, это другие механизмы, но тренд остается тем же самым. Когда в государстве нет денег, высокая мода начинает производить очень дорогие вещи. Особенно это артикулируется в дорогостоящих материалах.